Юрий Казарин Моё стихотворение Приложение-2 к антологии-монографии «Последнее стихотворение»
Скачать 19.89 Kb.
|
| NB: Грандиозная элегия с явными одическими тонами: обилие восклицательных знаков и проч. «Тощая земля в широких лысинах бессилья» – это весь 20 век! – семантически и 21 век денотативно. Великие стихи с великим синтаксисом и с не менее великой лексикой, живущей в огромной, просторной фонетике и в онтологии смыслов. Борис Пастернак Сон Мне снилась осень в полусвете стекол, Друзья и ты в их шутовской гурьбе, И, как с небес добывший крови сокол, Спускалось сердце на руку к тебе. Но время шло, и старилось, и глохло, И паволокой рамы серебря, Заря из сада обдувала стёкла Кровавыми слезами сентября. Но время шло и старилось. И рыхлый, Как лед, трещал и таял кресел шёлк. Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла, И сон, как отзвук колокола, смолк. Я простудился, был, как осень, темен Рассвет, и ветер, удаляясь, нес, Как за возом бегущий дождь соломин, Гряду бегущих по небу берез. NB: Пастернак для меня в 70-х имя волшебное. Достать книги его, запрещённого, полузапрещённого, четвертьзапрещённого, неиздаваемого и т. д. было невозможно. Одна книжка всё же нашлась: у знакомого, с которым как-то вместе бывали в топонимических экспедициях, был Банниковский из «БСП» (библиотека советской поэзии) Пастернак. Он согласился на обмен. Потребовал Пушкина, академического, 10 томов (красного цвета, вернее – вишнёвого, или тёмно-красного), которого у меня не было и который нашёлся у З. М., влюблённой то ли в меня, то ли в стихи мои, то ли в стихи вообще. Так или иначе, тёмно-бежевая с коричневой полосой книжка оказалась у меня. Через день-два её утопила, выронив из рук, в ванне моя первая жена. А вторая жена вообще потеряла эту разбухшую и высохшую волнистым каким-то манером книгу… Что ж, я купил другую. В лучшие времена. Теперь стоит на полке лицом к миру. Весна, я с улицы, где тополь удивлен, Где даль пугается, где дом упасть боится, Где воздух синь, как узелок с бельем У выписавшегося из больницы. Где вечер пуст, как прерванный рассказ, Оставленный звездой без продолженья К недоуменью тысяч шумных глаз, Бездонных и лишенных выраженья. 1918 NB: Стихи Пастернака эвристичны. Сочны. Раскованны. Многообразны. В них много больше энергии речевой, нежели поэтической. Не как у Мандельштама. Здесь прошелся загадки таинственный ноготь. – Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму. А пока не разбудят, любимую трогать Так, как мне, не дано никому. Как я трогал тебя! Даже губ моих медью Трогал так, как трагедией трогают зал. Поцелуй был, как лето. Он медлил и медлил, Лишь потом разражалась гроза. Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья. Звёзды долго горлом текут в пищевод. Соловьи же заводят глаза с содроганьем, Осушая по капле ночной небосвод. 1918 NB: Меня, двадцатилетнего, ещё в тельняшке североморца, это чудо сводило с ума. И заводило в свои стихотворные тупики и языковые / поэтические (ах, как сильно!) проезды, тоннели и просторы. У Пастернака, мне кажется, как и у Маяковского (явно, более явственно), есть какая-то придушенность. Призадушенность. Полузадушенность. – Но не задушевность. Давид Самойлов (Из «Пярнусских элегий») Когда-нибудь и мы расскажем, Как мы живём иным пейзажем, Где море озаряет нас, Где пишет на песке, как гений, Волна следы своих волнений И вдруг стирает, осердясь. NB: Самойлов, которого мы, вслед за Москвой и всей поэтической страной (СССР) звали Дэзик, был любим мной особенно: его тонкие книжки (изд. «СП») я покупал с ликованием (внутренним) и дрожью в руках. Читал это чудо с дрожью в губах. Потрясающий поэт. Кауфман. Абсолютно русский. Небесно-земной… Как-то двое моих друзей (в 70-е? 80-е?) поехали в нему в Пярну (Эстония, ул. Тооминга) и застали поэта – похмельного в саду и сразу замахавшего на визитёров маленькими ручками: – На хрен! На хрен! На хрен! Уральские (один из них полууральский-полуэстонский) ребята показали бутылку коньяка, и были, естественно, приглашены в беседку. Распили. Поэту полегчало. И он с новой категоричностью повторил:– А теперь, друзья, – на хрен, на хрен, на хрен! Хороший был мужик. И жалко всех и вся. И жалко Закушенного полушалка, Когда одна, вдоль дюн, бегом – Душа – несчастная гречанка… А перед ней взлетает чайка. И больше никого кругом. NB: Первые две строки мучают меня 30 лет. Какое сладкое мученье! Василий Комаровский И горечи не превозмочь, – Ты по земле уже ходила – И тёмным путником ко мне стучалась ночь, Водою мёртвою поила. 1909 NB: Комаровского открыл недавно – 5–7 лет назад. Забрели как-то с Еленой в Дом книги (такие походы по книжным магазинам были нередки: 2–3 раза в неделю; всё новое покупалось мной в двух экземплярах; всё хорошее старое – в одном, для Лены, собирающей библиотеку). Так были куплены стихи Василия Алексеевича. И он нашёл во мне читателя через 100 лет! Имя его я слышал от Ахматовой («сумасшедший»), но стихи… Удивительные! Музей Июльский день. Почти пустой музей, Где глобусы, гниющие тетради, Гербарии – как будто Бога ради – И чёрный шлем мифических князей. Свиданье двух скучающих друзей, Гуляющих в прохладной коллонаде. И сторожа немое «не укради», И с улицы зашедший ротозей. Но Боже мой – какое пепелище, Когда луна совьет свое жилище, И белых статуй страшен белый взгляд. И слышно только – с площади соседней, Из медных урн изогнутых наяд, Бегут воды лепечущие бредни? 1910 NB: За Комаровским я нахожу книжку стихов Петра Чейгина с предисловием Ольги Седаковой – и живу поэзией Чейгина вот уже лет 5. Счастливое имя безумного Комаровского! Я рад, сегодня снег! И зимнему беззвучью В спокойном сердце нет преград. В окно высокое повсюду смотрят сучья И белый свет, – которому я рад. Я знаю, смерть одолевая нежно, Опять листы согласно зацветут. И коченевшие печалью этой снежной, Земля оттает, травы прорастут. Зелёный сад, зелёные кочевья! И блеклой памятью спеша, Вернется к вам, осенние деревья, В урочный час, вечерняя душа… И говорливые и ропщущие думы Застигнут, замкнутые в круг, Где легкий хруст ветвей и сумрачные шумы Всепроникающий недуг. 1913 NB: Так и читаю попеременно Комаровского и Чейгина. И благодарю Бога за то, что подарил мне болезненно-прекрасную музыку поэта, которого при жизни считали безумным (для общества все поэты – или безумны, или евреи, или уроды). Странная сладость подгнивающих слив – в этих эмоционально диких, бессмертных стихах. Михаил Ломоносов Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния Лице свое скрывает день; Поля покрыла мрачна ночь; Взошла но горы черна тень; Лучи от нас клонились прочь; Открылась бездна звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна… И т. д. NB: Там ещё 7 шестистиший. Потом. Как-нибудь. Ломоносов – это Пушкин восемнадцатого века. Без французской (итальянской, испанской и английской) просодической прививки. Медведь. Мучной медведь – гибрид белого и бурого мишки. И звать – Михайло. А не страшно. Люблю (чуть было не сказал «этого дядьку»). Он дядька и есть. Дядька русской словесности. Сергей Есенин Голубая кофта. Синие глаза. Никакой я правды милой не сказал. Милая спросила: «Крутит ли метель? Затопить бы печку, постелить постель». Я ответил милой: «Нынче с высоты Кто-то осыпает белые цветы. Затопи ты печку, постели постель, У меня на сердце без тебя метель». 1925 NB: Есенина знаю и люблю лет с 8–9. До знакомства с ним написал: «Горит костёр рябины красной, / И никого не может он согреть…» – слово в слово. Почти. Союз был не тот. Прочёл Есенина – и обиделся. А к своим сорока – разлюбил. Перестал верить ему. Много рисовки. Сплошная поза. Устаёшь от выбора: врёт – не врёт? И врёт и не врёт. Трудно всё это. Мучительно. Владимир Казаков у осени нет сил: с деревьев опадая то под ноги коню, то под ноги дождям, ее могучий цвет, как пронизь золотая, пространством завладел и рвется к временам. но не у всех времен есть все века и годы, – но лишь у одного, которому сейчас я столько воли дам и столько дам свободы, что хлынет век златой у осени из глаз. 1983–1988 (Пунктуация и орфография автора) NB: Много книг мне возит из Питера книгоноша Сергей. Раз в 2–3 месяца я выбираю то, чего нет и что никогда не появится в Свердловске-Екатеринбурге, где в книжных магазинах царит глянец. Провинция. Заваливают дерьмом. Ярким. Безобразным… Однажды Серёжа привёз двухтомничек («мягкий») красного цвета Владимира Казакова (жил в Москве и в Германии печатался). Первый том – драматургия, второй – стихи. От стихов обалдел. Невероятно смелы, свободны. И – хороши. Владимир Соколов Муравей Извилист путь и долог. Легко ли муравью Сквозь тысячу иголок Тащить одну свою? А он, упрямец, тащит Её тропой рябой И, видимо, таращит Глаза перед собой. И думает, уставший Под ношею своей, Как скажет самый старший, Мудрейший муравей: «Тащил, собой рискуя, А вот, поди ж ты, смог. Хорошую какую Иголку приволок». 1961 NB: Стихотворение это подарил Игорь Сахновский курсе на 2–3. Соколова вообще любили в нашем кругу (кружке). Но с оттенком пренебрежения, что ли? На фоне Мандельштама. Да. Никто не устоит. Покачнётся. Николай Рубцов Ласточка носится с криком. Выпал птенец из гнезда. Дети окрестные мигом Все прибежали сюда. Взял я осколок металла, Вырыл могилку птенцу, Ласточка рядом летала, Словно не веря концу. Долго носилась, рыдая, Под мезонином своим... Ласточка! Что ж ты, родная, Плохо смотрела за ним? NB: Рубцов – это уже в университете. Филфак. Всеобщая любовь. Саша (Шура, Шуня) Сидельников, мой лучший друг, умерший вместо меня, показал мне Рубцова, в «В гостях» («Трущобный двор…») мы декламировали с ним на два голоса (у Саши был прекрасный офицерский баритон). Окошко. Стол. Половики. В окошке – вид реки… Черны мои черновики, Чисты чистовики. За часом час уходит прочь, Мелькает свет и тень. Звезда над речкой – значит, ночь. А солнце – значит, день. Но я забуду ночь реки, Забуду день реки: Мне спать велят чистовики, Вставать – черновики. NB: Борис Марьев часто читал вслух стихи Рубцова. Даже на лекциях по античке. Майя Никулина, мой бесценный друг, любит это: … – Где же погост? Вы не видели? Сам я найти не могу. – Тихо ответили жители: – Это на том берегу… NB: «Жители» чего? Какого места? Какого времени?.. Ну, а с тем берегом и так всё ясно. Юрий Кузнецов Звякнет лодка оборванной цепью, Вспыхнет яблоко в тихом саду, Вздрогнет сон мой, как старая цапля В нелюдимо застывшем саду. Сколько можно молчать? Может, хватит? Я хотел бы туда повернуть, Где стоит твое белое платье, Как вода по высокую грудь. Я хвачусь среди замершей ночи Старой дружбы, сознанья и сил, И любви, раздувающей ноздри, У которой бессмертья просил. С ненавидящей, тяжкой любовью Я гляжу, обернувшись назад. Защищаешься слабой ладонью. – Не целуй. Мои губы болят. Что ж, прощай! Мы в толпе затерялись. Снилось мне, только сны не сбылись. Телефоны мои надорвались, Почтальоны вчистую спились. Я вчера пил весь день за здоровье, За румяные щёки любви. На кого опустились в дороге Перелётные руки твои? Что за жизнь – не пойму и не знаю И гадаю, что будет потом. Где ты, господи… Я погибаю Над её пожелтевшим письмом. 1967 NB: Кузнецова видел, встречал несколько раз. В Москве. Однажды пили с ним водку. Познакомились на Кутузовском во Внешторгбанке в середине 80-х. Ему поначалу было явно плевать на меня – он засматривался на мою первую жену (красавицу, как тогда говорили все), но после стакашка-другого заговорил со мной. Стихи. И всё такое, как говаривал Боря Рыжий. Стихи Кузнецова любил года 3–4. Сейчас тоже люблю, но далеко не все: борьба борьбы с борьбой (Ю. Коваль) меня не интересует. Женщина, о чем мы говорили! Заказали скверное вино. И прижались в этом зимнем мире Так, что место заняли одно. Только шли минуты год за годом, Каждый душу сохранить хотел. И с одра морщинистым уродом Встал, как лишний, след от наших тел. Нацепил пальто, ушел из дому, И открылся перед ним простор. И звезда виденью неземному Подмигнула из-за дальних гор. 1963 NB: Первый катрен – чудесный. Остальное – урбанистический, мегаполисный Гоголь. Русско-советского разлива. Алексей Решетов Сапожник допился до белой горячки, Поэт дописался до белых стихов. И белая пена в корыте у прачки – Как белые овцы у ног пастухов. И белые стены покрашены мелом, И белый из труб поднимается дым, И белый наш свет называется белым – Не чёрным, не розовым, не золотым… 1965 NB: Со стихами познакомился у Майи Петровны Никулиной. Книги Лёшины (так мы его звали между собой) дарила. Это конец 70-х. И – на всю жизнь. В гостинице, в номере «люкс», Сижу, завываю, как люпус, И на передвижников злюсь: Зачем увеличивать скуку? Как славно написана рожь, Как вольно она колосится! Как жаль, что сюда не войдёшь В обнимку с молоденькой жницей. Ты только что встал на постой, Прилёг на казённой постели – Приходит Саврасов седой, Грачи, говорит, прилетели. 1970 |
Похожие:
 | Стихотворения (О чем стихотворение?) А) композиция (как построено стихотворение? На какие части можно его разделить? О чем каждая часть? | | Фгоу спо «Яранский аграрный техникум» «посвящение в профессию» Пока читается стихотворение, выносят парту со стульями, включается свет и начинается сценка «Стихи о бухгалтерском учете», ее исполняют... |
| А. С. Пушкин Задани Прочитайте стихотворение А. С. Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны» Задани Прочитайте стихотворение А. С. Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны» | | Тема : Два портрета (Стихотворение Н. Заболоцкого и портрет А. П. Струйской кисти Ф. С. Рокотова) Тема: Два портрета (Стихотворение Н. Заболоцкого и портрет А. П. Струйской кисти Ф. С. Рокотова) |
| Литературная игра для учащихся 9-х классов Торжественное стихотворение, посвященное какому-либо историческому событию (ода) | | 5. в строке Нежней и бесповоротней / Никто не глядел Нам К какому типу лирики относится стихотворение М. И. Цветаевой «Никто ничего не отнял»? |
| «Лирика «сильнейших страстей» иглубоких страданий» /анализ стихотворения М. Ю. Лермонтова На доске записывается стихотворение или выводится на экран через проектор, которое прочитывается учителем | | «Лирика «сильнейших страстей» иглубоких страданий» /анализ стихотворения М. Ю. Лермонтова На доске записывается стихотворение или выводится на экран через проектор, которое прочитывается учителем |
| Сценарий гостиной. На фоне тихой музыки звучит стихотворение В. А. Солоухина «Чета белеющих берёз» Центр краеведения и возрождения народных традиций мо «Павловское сельское поселение» | | Литературное чтение Роман Е. В., учитель начальных классов моу осош №1 ... |