NB: Лето. Дед. Сенокос. Вечером – дедова антология (фолиант с толстой драной обложкой и почти капустными листьями страниц). Бунин – свой. Мой. Он знает то, что знаю и узнаю я, мальчик, почти немой и ненавидящий город. Мальчик, живущий в траве у воды.
Как дым пожара, туча шла.
Молчала старая дорога.
Такая тишина была,
Что в ней был слышен голос Бога,
Великий, жуткий для земли
И внятный не земному слуху,
А только внемлющему духу.
Жгло солнце. Блеклые, в пыли,
Серели травы. Степь роняла
Беззвучно зерна – рожь текла
Как бы крупинками стекла
В суглинок жаркий. Тонко, вяло,
Седые крылья распустив,
Птенцы грачей во ржи кричали.
Но в духоте песчаных нив
Терялся крик. И вырастали
На юге тучи. И листва
Ветлы, склоненной к их подножью,
Вся серебристой млела дрожью –
В грядущем страхе божества.
1912
NB: Возвращались с покоса втроём: дед, бабушка и я. Начался дождь, потом – гроза. Укрылись под сосной, одиноко стоявшей в поле недалеко от ивняка. Вдруг бабушка, схватив нас за руки, перетащила меня и деда – перевела перебежками из-под сосны в ивняк, где мы и стояли-сидели под старой, пахнущей несуществующим озером ивой. Через минуту молния ударила в сосну, под которой мы только что стояли, – расщепила её ствол от середины до комля. Дерево вспыхнуло. Дед как-то так сдавленно, сквозь слёзы, что ли, вымолвил: - Да-а-а…
Последний шмель
Черный бархатный шмель, золотое оплечье,
Заунывно гудящий певучей струной,
Ты зачем залетаешь в жилье человечье
И как будто тоскуешь со мной?
За окном свет и зной, подоконники ярки,
Безмятежны и жарки последние дни,
Полетай, погуди - и в засохшей татарке,
На подушечке красной, усни.
Не дано тебе знать человеческой думы,
Что давно опустели поля,
Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый
Золотого сухого шмеля!
1916
NB: Стихотворение показано (по телефону) Леной: мол, почти как твои шмели в твоих стихах. Мой да не мой. Да и ничего здесь нет моего. И я не мой. Часто – немой. Как в детстве. Бунин – мой. Прежде всего поэт.
Щеглы, как звон, стеклянный, неживой,
И клен над облетевшею листвой,
На пустоте лазоревой и чистой,
Уже весь голый, легкий и ветвистый…
О мука мук! Что надо мне, ему,
Щеглу, листве? И разве я пойму,
Зачем я должен радость этой муки,
Вот этот небосклон, и этот звон,
И темный смысл, которым полон он,
Вместить в созвучия и звуки?
Я должен взять – и, разгадав, отдать.
Мне кто-то должен сострадать,
Что пригревает солнце низким светом
Меня в саду, просторном и раздетом,
Что озаряет желтая листва
Ветвистый клен, что я едва-едва,
Бродя в восторге по саду пустому,
Мою тоску даю понять другому…
– Беру большой зубчатый лист с тугим
Пурпурным стеблем, – пусть в моей тетради
Останется хоть память вместе с ним
Об этом светлом вертограде
С травой, хрустящей белым серебром,
О пустоте, сияющей над кленом
Безжизненно-лазоревым шатром
И о щеглах с хрустально-мертвым звоном!
1917
NB: Это стихотворение уже я показал ей. Через 5 месяцев после разрыва сказала: Что-то от Мандельштама? Нет, говорю, от Баратынского, скорей. Это был последний нормальный – без обид – разговор. Спасибо Ивану Алексеевичу. Бунин – чудо. Во всём.
Анна Ахматова
Третий Зачатьевский
Переулочек, переул…
Горло петелькой затянул.
Тянет свежесть с Москва-реки,
В окнах теплятся огоньки.
Покосился гнилой фонарь –
С колокольни идет звонарь…
Как по левой руке – пустырь,
А по правой руке – монастырь,
А напротив – высокий клен
Красным заревом обагрен,
А напротив – высокий клен
Ночью слушает долгий стон.
Мне бы тот найти образок,
Оттого что мой близок срок,
Мне бы снова мой черный платок,
Мне бы невской воды глоток.
1922–1940
NB: Это уже из тех стихов, которые мучают всю жизнь: переулочек-переул… – загадкой, ужасом, вернее – грядущим ужасом, будущим страданием. Петелька. Горло. Срок. Воды глоток.
И упало каменное слово
На мою ещё живую грудь.
Ничего, ведь я была готова.
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то… Горючий шелест лета
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
1939
NB: Стихи про меня. Про пятьдесят шестой год моей жизни.
Я не была здесь лет семьсот,
Но ничего не изменилось...
Все так же льется Божья милость
С непререкаемых высот,
Все те же хоры звезд и вод,
Все так же своды неба черны,
И так же ветер носит зерна,
И ту же песню мать поет.
Он прочен, мой азийский дом,
И беспокоиться не надо...
Еще приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоем.
1942–1944
NB: Стихи как продолжение взгляда Леонардо Да Винчи, который продолжил, удлинил взгляд Платона, который, в свою очередь… и т. д. И мой взгляд (один из его корней) – в татарве, в половцах, в хазарах. И взгляд Мандельштама – из эллинских небес. Взгляд поэзии. Взгляд культуры.
Федор Тютчев
Люблю глаза твои, мой друг,
С игрой их пламенно-чудесной,
Когда их приподымешь вдруг
И, словно молнией небесной,
Окинешь бегло целый круг...
Но есть сильней очарованья:
Глаза, потупленные ниц
В минуты страстного лобзанья,
И сквозь опущенных ресниц
Угрюмый, тусклый огнь желанья.
1836
NB: Тютчева, как и Ахматову, и многих других (от Пушкина-Лермонтова и Державина-Жуковского до современников), я открывал для себя не единожды: мой Тютчев – любовь настолько глубокая, что острия её уходят куда-то в бесконечность. Глупец скажет: ну да, метафизика. Соглашусь, уточнив – и жизнь, жизнь, жизнь. Сплошная физика.
Близнецы
Есть близнецы – для земнородных
Два божества, – то Смерть и Сон,
Как брат с сестрою дивно сходных –
Она угрюмей, кротче он...
Но есть других два близнеца –
И в мире нет четы прекрасней,
И обаянья нет ужасней
Ей предающего сердца...
Союз их кровный, не случайный,
И только в роковые дни
Своей неразрешимой тайной
Обворожают нас они.
И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений –
Самоубийство и Любовь!
1850–1851
NB: Чудесно-страшные стихи. Знаю всю жизнь. Дважды покушался. Ничего подлиннее и реальнее этого преддействия (если было бы действие – я бы не произносил эти слова) – нет.
Увы, что нашего незнанья
И беспомо́щней и грустней?
Кто смеет молвить до свиданья –
Чрез бездну двух или трех дней?
1854
NB: Таково человеческое время. Знаю эти стихи класса с 5–7-го. На учительницу-словесницу смотрел сквозь толстые очки Тютчева. (Я – не очкарик). И она это чувствовала, за что и не любила, и боялась меня.
Она сидела на полу
И груду писем разбирала,
И, как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала.
Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела,
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело...
О, сколько жизни было тут,
Невозвратимо пережитой!
О, сколько горестных минут,
Любви и радости убитой!..
Стоял я молча в стороне
И пасть готов был на колени, –
И страшно грустно стало мне,
Как от присущей милой тени.
NB: Седьмая и восьмая строки – мучили меня ещё в школе. Повторял их в армии. В Индии. В больнице. В реанимации. Поэтому и выжил.
(Из «А. А. Фету»)
2.
Иным достался от природы
Инстинкт пророчески-слепой, –
Они им чуют, слышат воды
И в темной глубине земной.
Великой Матерью любимый,
Стократ завидный твой удел –
Не раз под оболочкой зримой
Ты самоё её узрел…
1862
NB: Знаю с детства. Из дедовой антологии. Это – о моей бабушке. Ведунье. Ясновидящей (ослепшей в старости) и сказительнице. Это – о поэте.
Накануне годовщины 4-го августа 1864 года
Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня,
Тяжело мне, замирают ноги...
Друг мой милый, видишь ли меня?
Все темней, темнее над землею –
Улетел последний отблеск дня...
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня...
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
1865
NB: Тютчев для меня – тотально жизненен. Всё, что он услышал и передал мне, – всё было со мною. Это не двойничество. Не дублетность. Это совпадение (и очень близкое) двух душевных дорог, полётов, путей, провалов, дыр, катастроф, – но движения, движения, движения. Скорость жизни совпала. Не – повторилась, а – совпала. И Тютчев, и Мандельштам, и все-все-все – для меня живы. В прямом значении этой краткой формы прилагательного. Sic!
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, –
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать…
1869
NB: Дед произносил: Но нам сочувствие даётся… Так ему было легче: прятаться всю жизнь от власти (ясно какой), хранить в себе и в потомках иное, подлинное, понятие о чести, достоинстве и совести, – это труд великий. И – благодарный. И – благодатный. Ведь всё кончается Благодатью…
Э. Ф. Тютчевой
Всё отнял у меня казнящий Бог:
здоровье, силу, волю, воздух, сон,
Одну тебя при мне оставил он,
Чтоб я ему ещё молиться мог.
1873
NB: Тютчев – разный. Так и должно быть. Потому что он ни с кем и ни с чем не боролся: не боролся прежде всего с самим собой. Борьба борьбы с борьбой – это советская и постсоветская стихотворная сфера (от Д. Бедного и В. Маяковского до Е. Евтушенко и И. Бродского). Юрий Коваль дал точнейшую дефиницию амбициозности таланта: борьба борьбы с борьбой. Б. Б. Б.
Осип Мандельштам
NB: Нужно бы переписать всего Мандельштама в эту часть антологии. Да нельзя. А жаль.
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной...
NB: Мандельштам – это подарок Майи Никулиной. Две любви: Майя и Осип. Две мои любви. 70-е. Кухня Майи. Ночи. Дни. Недели разговоров, чтения, споров и любви. Мандельштам – моя последняя любовь в поэзии. Первая – Лермонтов. Нет, есть, конечно, и рецидивы любви к Рильке, Донну, Данте, да Винчи, Гете, Анненскому, Бодлеру, Верлену, Рембо. Я любовник-рецидивист – в поэзии. Были и раз-любови. Имён не назову – может, ещё полюбятся… Даже любовь к Целану и Данте (и – Рильке!) не перебили влечения к поэзии Мандельштама. Потому что – язык. Великий язык поэзии, эксплицированный по-русски.
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки,
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!
1908
NB: Ранний Мандельштам. Блеск! Но: Осип Эмильевич навсегда остался (для меня) ювенильным. Гений. Всегда юный гений. Как Лермонтов, моя первая любовь в поэзии. Круг замкнулся.
На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Берёзы ветви поднимали
И незаметно вечерели.
Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко, –
Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
1909
NB: Стихи показал Игорь Сахновский (сидели с ним за одной партой в университете, на филфаке). Игорь много мне подарил: и Анненского, и Белого и др. Известный и маститый прозаик, пишет ли он сегодня стихи? Раньше, в молодости, писал – и отменные.
Дано мне тело - что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть
Узора милого не зачеркнуть.
1909
NB: Может быть, самое главное моё стихотворение. Знаю его около сорока лет. Слышал от мимолётного учителя в школе нашей – Феликса Салимова (ныне покойного: он сокурсник моих друзей Володи и Людмилы Бабенко; несколько лет назад привелось мне составлять его книгу стихов). Запомнил текст сразу. А имени даже как бы и не слышал. Жило во мне стихотворение как фольклорное, нет – как какое-то нутряное, кровное, корневое слово: легло – тепло.
Импрессионизм
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст, как струпья, положил.
Он понял масла густоту –
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.
А тень-то, тень все лиловей,
Свисток или хлыст, как спичка, тухнет, –
Ты скажешь: повара на кухне
Готовят жирных голубей.
Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом солнечном развале
Уже хозяйничает шмель.
1932
NB: Эти стихи появились во мне, будучи прочитанными с папиросной бумаги в 1979 году. В этом же году я купил Харджиевского Осипа (Манделя, как мы тогда говорили), изувеченного Дымшицем в «Библиотеке поэта». Эта книга объездила со мной полмира. Спасала меня от жары в Индии. От тоски – в Москве. От пьянства – в Свердловске. Плохая (по исполнению) великая книга.
Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева,
И парус медленный, что облаком продолжен, –
Я с вами разлучен, вас оценив едва:
Длинней органных фуг – горька морей трава –
Ложноволосая – и пахнет долгой ложью,
Железной нежностью хмелеет голова,
И ржавчина чуть-чуть отлогий берег гложет...
Что ж мне под голову другой песок подложен?
Ты, горловой Урал, плечистое Поволжье
Иль этот ровный край – вот все мои права,
И полной грудью их вдыхать еще я должен.
1937
|
